Роберт Стуруа: «Мне бы очень хотелось уйти из театра. И засесть где-то около моря»

О театре, таинстве подбора актеров, удаче, судьбе, современной драматургии, истории, педагогике и умных женщинах мы поговорили с одним из известнейших театральных режиссеров нашего времени Робертом Стуруа. В Алматы он привез спектакль по пьесе Бертольда Брехта «Узаконенное беззаконие».

Роберт Стуруа принадлежит к числу тех мастеров, творчество которых невозможно прогнозировать. Так же, как невозможно прогнозировать течение жизни. Его спектакли пронизаны идеями добра, справедливости и милосердия. И именно они принесли Театру им. Ш. Руставели мировую известность. Перечисление его наград займет слишком много времени, а его постановка «Гамлета» на сцене лондонского театра Riverside Studios в 1992 году была внесена Международным Шекспировским обществом в число 10 лучших мировых постановок «Гамлета» за 50 лет.

– Роберт Робертович, расскажите о пьесе, которую Вы привезли в Алматы.

– Мы сюда привезли спектакль, который поставили два года назад по пьесе Брехта. Она написана за два года до прихода к власти Гитлера и в ней есть какая-то недосказанность. Бертольд Брехт предчувствует, что в Германии скоро что-то произойдет – у мастеров очень развита интуиция.

Знаете, я сейчас вспомнил потрясающее фото Картье-Брессона. Я сначала не обратил на него внимания, но один мой знакомый рассказал, что оно сделано у вокзала в Париже. Там была какая-то стройка и, видимо, шел дождь – собралась лужа. А вдалеке афиша. И вот на фото какой-то ортодоксальный еврей – это старый человек с пейсами – пытается эту лужу перепрыгнуть. На фото он запечатлен уже в прыжке, и мы понимаем, что он не допрыгнет. Упадет посередине лужи. Так вот, мой знакомый обратил внимание на афишу. Чтобы ее рассмотреть, пришлось взять увеличительное стекло. И там день, когда Гитлер пришел к власти. И снимок вдруг приобретает какой-то символический или метафорический взгляд на те события, которые начались в этот день.

Так вот, когда театр берет пьесу, он создает свою версию. Так же, как и вы, когда читаете, допустим, Гамлета, для себя вы ставите Гамлета. Когда вы читаете «Войну и мир», а потом идете смотреть фильм, вы сравниваете свою постановку и постановку режиссера. И если герои не соответствуют вашим представлениям, вы недовольны. Бывает и наоборот. Поэтому когда театры поругивают за некоторое вольное обращение с драматургией, все это очень естественно. Да же если мы не великие режиссеры или артисты, мы видим то, что читаем, и проживаем все события этой пьесы.

Мы сделали свою адаптацию. Смелую. Потому что Брехт, во-первых, еще не знал, что произойдет с его родиной, во-вторых, не знал, что произойдет с нефтью. Нефть из нормального энергоносителя превратилась в политический и социальный ресурс. В этой пьесе рассматривается и этот момент. У Брехта это тоже намечено.

Кроме того, хочу напомнить, что это условный театр. Да и поставить Брехта в канонах классического, бытового театра не получится. Станиславский называл условный театр «театр-представление» и считал, что именно в нем театр проявляет себя в наивысшем своем качестве. В нем актеры должны быть способны на все. Это другие диалоги, много подтекста.

Работа была сложная. Там песни – это часть эстетики Брехта. Мы немного смягчили его немецкую прямолинейность. Музыку к песням написал Гия Канчели. Кроме того, превратить тексты практически из учебника политэкономии в удобоваримые для слуха – это очень сложно. Вообще говорить о спектакле, пока вы его не посмотрели, сложно. Могу сказать, что он пользуется большим успехом. У него неожиданный финал. Это связано с Чемпионатом мира по футболу. Серьезно!

– Кстати, о футболе. Сейчас идет Чемпионат мира. За какую команду Вы болеете?

– Ни за какую. Сейчас мне не нравится футбол.

– Тогда вернемся к театру. У вас есть огромный опыт. Вы ставили спектакли во многих театрах. Вы многие годы руководите Театром им. Ш. Руставели. Не планируете заняться преподаванием? Так сказать, передать опыт молодому поколению?

– Я пробовал преподавать, но понял, что у меня, к сожалению, нет к этому таланта и сил. И за те пять лет, которые я потратил на создание каких-то режиссеров – я пытался учить режиссеров – я бы смог поставить 20 хороших спектаклей. Я понял, что чтобы кого-то учить, надо иметь страсть к педагогике. А у меня ее нет. Все равно приходится быть педагогом, когда я работаю с артистами. Приходится им что-то показывать, исправлять… Но вот так прямо чему-то учить… Кроме того, педагогика имеет еще одно опасное качество – ты должен быть абсолютно уверен в том, что знаешь больше, чем твои ученики. И вот когда ты сам постепенно начинаешь в это верить, ты перестаешь расти. Знаете, это один из опаснейших соблазнов – считать себя единственным в этом мире. Если вы заметили, у плохих педагогов есть это качество – они уверены, что знают все лучше всех.

Я не знал, что такое бригадный генерал. Это в «Трех сестрах». Отец Прохорова был бригадным генералом. А я ставил этот спектакль в Лондоне и оттуда звонил, чтобы мне объяснили, что это такое. И вот из трех русских видных деятелей, к которым я обращался, мне никто толком так и не смог объяснить, что это такое. И когда настало время объяснять английским актерам, пришлось что-то придумывать. Они, разумеется, быстро поняли, что я «плаваю». Вообще, актеров не обманешь. Они сделают вид, что обманулись, но при этом будут четко понимать, что ты чего-то не знаешь. Поэтому я бросил это дело. Не преподаю.

– Сейчас многие театры жалуются на то, что им крайне сложно выживать. Как с этим обстоят дела в Грузии?

– Я думаю, что театрам сейчас везде сложно. Не только в Грузии. Государству не очень нужны театры и оно не тратит на них деньги. У нас говорят, что театр – это важная составляющая нашей культуры, но я чувствую, что они не очень убеждены в этом. У нас много театров. И достаточно хороших. Но среди них сейчас такой разброд, что ты не понимаешь, куда это все идет. Единственное, что хорошо, у нас есть два хороших театральных фестиваля. Два крупных фестиваля, я хочу сказать. Один посвящен Михаилу Туманишвили, моему педагогу. Он называется GIFT. И Тбилисский фестиваль. Я бы, конечно, оставил один фестиваль, а деньги второго распределил на театры. Там немало денег тратится. Но, видимо, для авторитета государства это важно.

– Вы еще в 70-е годы прошлого столетия начали ставить свои пьесы в западных странах. Как Вам это удавалось?

– В Эдинбург, на основную сцену фестиваля, мы попали с двумя спектаклями. Один из них – «Кавказский меловой круг», который имел успех у всех слоев населения и у всех властей. Несмотря на то, что в нем были острые моменты. Вся история гражданской войны в Грузии была немного предсказана этим спектаклем. После этого нас с трудом отпустили в Лондон. Вообще мы уже потеряли надежду, что туда поедем, но вдруг нас все-таки выпустили. Я не сразу понял почему, но потом выяснил, что в это же время советские войска вошли в Афганистан. Видимо, для какой-то демонстрации свободы нас и отправили в Лондон. Потом случилось так… Я вообще фаталист. Считается, что надо бороться с судьбой, идти против течения. Но судьбу для меня лично олицетворяет очень красивая женщина. И вот она меня взяла за руку и ведет. А я слепо иду за ней. И она никогда мне не изменяла. Иногда я сам с удивлением думаю, почему я так часто ездил за рубеж, когда никого особенно туда не выпускали. Возможно, у меня был покровитель, о котором я не знал. Это был не Шеварднадзе. Мой художник говорил, что я очень крупный разведчик – когда я на разных сценах перестраиваю мизансцены, то этим подаю знак резидентам.

– Чему Вы больше отдаете предпочтение: классике или современной драматургии?

– Я когда ставлю спектакль, если это классика, то я не стараюсь специально его модернизировать. А когда ставлю современную пьесу, то прежде всего стараюсь проникнуть в ее суть. Когда-то я очень открыто говорил о недостатках нашей жизни. Один из самых выдающихся режиссеров нашего театра был расстрелян в 1937 году. И когда я начал в нем работать… Ты просто не можешь ставить вещи, которые бы не касались человеческой свободы, темы насилия, возможности вырваться из-под гнета. Но несмотря на то, что эти темы основные для нашего театра, это не значит, что в нем нет жанрового многообразия. Мой любимый жанр – трагический фарс. Это сочетание практически площадного театра и высокой поэзии. Поэтому я поставил все пьесы Шекспира, которые мне хотелось поставить.

– А что бы Вы хотели поставить еще? Какие пьесы?

– Как я уже сказал, я поставил все пьесы Шекспира, которые мне хотелось поставить. Не ставил «Отелло». И по некоторым причинам не буду. А сейчас мне бы очень хотелось уйти из театра. И засесть где-то около моря. Я не успел прочесть много книг и послушать много музыки. Кроме того, я раньше неплохо рисовал – мой отец был очень хорошим художником. И вот сидел бы и рисовал море. Вокруг бы бегали внуки и мешали мне. Но их беготня мне мешала бы меньше, чем беготня актеров вокруг (смеется). Но не уверен, что мой темперамент это позволит.

– А есть ли спектакли, к которым Вам хотелось бы вернуться? Может быть, пересмотреть постановку с учетом жизненного опыта?

– Нет. Я забываю спектакли, которые ставил. Особенно хорошие. Чтобы не повторяться. Или наоборот. Я не знаю, как другие, но я очень критичен к себе. Понимаете, режиссер – это первый зритель, который видит, что за спектакль появляется перед ним. И если он не будет самым критичным, жестоким и придирчивым зрителем, спектакль не получится. И любить свои спектакли просто нехорошо. Кроме того, в мире осталось еще столько хороших пьес, а мне осталось так мало жить…

– А как Вы пришли в театр?

– Я не хотел быть театральным режиссером. Мне казалось, что театр отстает от кино. Моя юность совпала с Французской новой волной. С Федерико Феллини, Паоло Пазолини. И мне хотелось хоть как-то прикоснуться к этим великим именам. Но я был молод, в Москву меня не отпустили и я поступил в Тбилисский театральный институт. И как всегда бывает, если ты только сунул нос в театр, ты уже оттуда не выберешься. Там остаешься навсегда. Это касается не только режиссеров, но и реквизиторов, и рабочих сцены, да всех. Из театра очень трудно уходить. И вот с 1979 года я стал главным режиссером Театра им. Ш. Руставели, а спустя год его художественным руководителем. И это длится уже почти 50 лет. И наверное, я уже давно выгляжу как тиран. Тем не менее, я не забываю каждые несколько лет менять актерский состав. Принимать молодых актеров. Есть такое мнение, что театральная труппа хороша тогда, когда в ней идеально распределяется «Ромео и Джульетта». Какая-то доля истины в этом есть. Во время моего бессменного руководства в театре сменилось шесть поколений. И это происходило очень мирно. Обычно при смене поколений в театре начинаются практически революции. Правда, потом я выяснил, что все было не так мирно, как я думал, но обходилось без открытых столкновений.

– Роберт Робертович, вот Вы сказали, что время от времени меняете актерский состав. А по каким критериям Вы выбираете актеров?

– Подбор актеров – это что-то на грани магии. Недаром сейчас это выделилось в отдельную профессию. Особенно в кино. А так среди наших актеров есть все разновидности этой когорты. Но, к примеру, образованность и начитанность не имеют никакого отношения к таланту в театре. Да и в жизни, наверное. Говорят, что умные женщины не очень приятны для мужчин. Вот и умные актеры не очень приятны для режиссера. Во-первых, они очень много говорят. Вообще, знаете миф о том, как появились режиссеры? В конце XVIII века где-то в Австрии была труппа, которой руководил драматург, или главный артист. А еще в труппе был очень умный и начитанный актер, который постоянно всем делал замечания. В общем, говорил очень много и, конечно же, всем надоел. И вот однажды главный актер, или драматург, предложил ему пойти в партер и понаблюдать оттуда. Надеясь, что он спустится туда и будет молчать. И вот когда этот умный актер спустился в партер, театр погиб – появился режиссер.

А есть еще замечательный анекдот на эту тему. Один человек пришел покупать попугая. Видит очень красивого попугая. «Сколько стоит?» – спрашивает, ожидая услышать огромную сумму. – «100 долларов», – отвечает продавец. – «А что он умеет?». Продавец щелкает пальцами и попугай декламирует монологи Шекспира, поет, читает стихи. «И это все за 100 долларов? – удивляется покупатель. – А сколько стоит этот невзрачный серый попугай?» – «О, этот стоит 2000 долларов», – отвечает продавец. – «А что он умеет?» – «Он не умеет ничего. Он режиссер этого цветного».

Фото: kursiv.kz